Максим Горький

Максим Горький (1868 -1936) - псевдоним А.М. Пешкова, нижегородца по рождению и человека необычной судьбы. Он первому показал Короленко свою юношескую поэму («Песнь старого дуба») и от него же впервые услышал серьезные слова о нелегкой работе писателя, о значении литературной формы.

Он прошел тяжелейшую школу жизни, рано, уже с детских лет, был отправлен «в люди», перепробовал множество профессий, самых неожиданных, прежде чем остановиться на литературной деятельности. Своими впечатлениями о начале жизненного пути в старом Нижнем Новгороде он поделился с читателями в одном из лучших своих автобиографических произведений - повести «Детство». Жизнь постигалась им не просто в опыте, а еще и с неожиданной стороны - в странствиях: он прошел берегом Волги до Царицына (Волгоград), затем была Украина, Бессарабия, Кавказ (в тифлисской газете появилась первая его публикация - рассказ «Макар Чудра» (1892), подписанный псевдонимом «М. Горький». Но литературное признание пришло лишь после появления, при содействии Короленко, рассказа «Челкаш» в журнале «Русское богатство» (1895).
Слава Горького росла стремительно; после пьесы «На дне» (1902) по популярности он соперничает с Чеховым, повышается и его известность романиста. Но парадоксальность именно его писательской судьбы заключается в том, что со временем эта слава становится все более и более проблематичной. Дух романтизма и стиль романтизма кое-как оживляют его раритеты: ранние вещи («Макар Чудра», «Старуха Изергиль»), больше похожие на сказки. Его когда-то колоритные босяки, бросавшие вызов обществу, в новом восприятии становятся бомжами, искусственно воздвигнутыми автором на котурны, что было бы естественно в греческой трагедии, но отдает фальшью в XX и XXI веке. Словом, его произведения превращаются в факты истории литературы, но перестают быть самой литературой, востребованной читателями.
Как идеолог, он потускнел после Беломорканала, усеянного костями новомученников, узников Гулага, приняв его за праздник освобожденного труда; на долгие десятилетия -
с 1932 года, то есть еще при его жизни (!), - историческое имя древнейшего волжского города было заменено не просто псевдонимом, а прозвищем («Максим Горький», как известно, - прозвание его отца, крутого на язык нижегородского столяра); это был грустный пример самообоготворения, которого не знала русская литература, и совершенной потери реальных соотношений между возможностями таланта и действительным их содержанием; его смерть оказалась отданной на откуп детективным историям, а матримониальные похождения старательно затушевывались; как теоретик и
историк литературы он так и остался спорен и неглубок.
Привычные стереотипы, избитые клише в оценках его творчества, к сожалению, не выдержали испытания временем, иными совами говоря, сурового испытания самой практикой литературного дела, вопреки восторженным научным декламациям. Например, становится очевидно, что драматургия Горького принесла отечественному театру и сценическому искусству не только пользу, но и большой вред. Многие сильнейшие театральные труппы испытали на себе последствия жестокого эксперимента, когда от них насильственно требовалась непременная постановка его пьес. Самые блестящие актерские ансамбли и талантливейшие исполнители ничего не могли сделать: все тонуло (и тонет)в трескучей декламации, ходульных характерах, «выдуманной», по наблюдению Толстого, психологии героев, в мнимой философичности и «лобовой» символике. Дефекты были не в театре, а в тексте. Возможно, «Васса Железнова » оказалась удачливее других пьес. Но не потому ли, что писалась с натуры, по нижегородским впечатлениям? То же произошло и с романами Горького. Особенно выразительным и стойким оказался «Фома Гордеев», сюжет которого развертывается в Нижнем
Новгороде. Но не потому ли, что редактором романа выступил Чехов? Горький отправил ему журнальный вариант, прося внимательно просмотреть его и высказать свои замечания, что Чехов и сделал. А он был прекрасным редактором не только своих (можно вспомнить его собственные переиздания), но и чужих вещей. Горькому оставалось лишь тщательно править текст, воспользовавшись его советами. Если иметь в виду
эту тайну «нижегородского» романа, то тогда только что дважды повторенный риторический вопрос «не потому ли?» можно заменить утвердительной формулой: именно потому! Именно потому, что так произошло, что он побывал под рукой Чехова, а затем вновь попал к автору, на полке с горьковскими произведениями появился шедевр, лишенный утомительного многословия, безудержной тяги к метафоризации, неточностей в подробностях, которые не допускал Чехов. Все остальные романы несут на себе отпечаток характерной горьковской манеры письма. Исключение, возможно, составил бы «Клим Самгин», но он так и остался незавершенным.

Николай Фортунатов, доктор филологических наук, профессор, член Союза писателей России

Дата: 20.07.2010 Прочитано: 7870

0